Зима. На Крещенье вдруг, как и полагается, похолодало. Это и вправду удивительно – на Пасху всегда ясно, на Крещенье – морозно. Даже если перед маем лили дожди и беспросветно хмурилось небо – неделями. И даже если декабрь, да и начало января слякоть не давала почувствовать: зима пришла! Всё равно – чему быть, того не миновать. Вот и сейчас морозно, и снегу нападало. А как же иначе?

Когда зима, холодно и снег, все дети любят ездить в автобусе. Почему? А потому, что тогда на стекле автобусного окна расцветают морозные белые цветы. А если нет – то образуется непрозрачная снежно-ледяная плотная корка. Сквозь неё ничего не видно, она шершавая и холодная на ощупь. Зато, когда приложишь к ней ладошку – она подтаивает и открывает маленький круглый иллюминатор, сквозь который можно выглянуть наружу – в новый, незнакомый и удивительный мир. И  кажется, что обязательно увидишь там  что-нибудь таинственное и непривычное.

У Андерсена Кай и Герда прикладывали к заиндевевшему окошку нагретую на печке монетку.  За отсутствием в автобусе печки, чтобы греть монетку,  можно приложить к стеклу (на выбор): нос ( имеем круглую маленькую « лунку» ), палец подушечкой (похожий результат) или ладонь ребром. Если прикладываешь  ладонь –  на окне появляется силуэт ступни:  как будто гномик оставил след. Потом к нему нужно приделать пальчики:  прикладываем по очереди и большой, и указательный, и безымянный, и все прочие – для пущей достоверности. А потом – наделать таких ступней много-много  – и тогда получится, что гномик выходил на прогулку. Конечно, все дети придумывают каждый своё – у меня вот вечно по стеклу бегали гномики. Когда я была совсем мала. А автобусы были  щелястые и жарко натопленные. А зимы холодные. Ведь последнее время зимы что-то помягчели, автобусы изменились. И такой знатной наледи, как прежде, почти не встретишь, увы.

Я тут недавно об этом размышляла, когда ехала по делам в морозный солнечный день. Ну – никакой наледи, грустно даже. Только на автобусной двери – она ведь всё время то открывается, то закрывается, перепады температур способствуют  – тоненький белый слой измороси. На нём, наверное, можно и ногтем что-нибудь нарисовать0нацарапать  – не обязательно горячий палец прикладывать. Уж больно он нежен и эфемерен  - этот слой – по сравнению с памятной шершавой снежной коркой моего детства.

Сижу я – ностальгирую, а к двери подходит девушка. Ей на следующей выходить. А мне ехать долго – вот  я на неё и смотрю : за людьми ведь всегда так увлекательно наблюдать. Ничего себе так  девушка, складненькая. Ноги длинные, в плотных чёрных колготках. Сказала бы – рейтузах – но такой девушке это точно бы не понравилось. Ага, смотрите-ка, даже и юбка имеется. Чёрный лоскуток – символ и доказательство полной одетости. Выше юбки – фиолетовая куртка кислотного оттенка. Нормально, с чёрным-то. Тем более, что и волосы она выкрасила в радикальный чёрный цвет.

Перевожу взгляд на лицо – милая, да что ж такой боевой раскрас поутру выбрала! А впрочем – нечего брюзжать. Вот смой эти срелки и суперудлиняющую тушь, выброси фиолетовые глянцевые тени и яркую помаду – станет она серой мышкой. А ей ведь хочется побыть жещиной-вамп. Об этом и юбочка, и чёрные колготки, и радикальный цвет волос кричат. Так что всё гармонично – расслабься.

Расслабилась. А она, родная моя, сняла перчатку и ручонку к белому заиндевевшему пятну на двери  тянет – сейчас будет рисовать. Глаза у неё смотрят в никуда – или в прекрасное далёко, разве разберёшь –  мысли где-то далеко витают. Значит, вот-вот случится то, что англичане называют замечательным словом «дудлинг», которого в русском – увы –  нет. К примеру, мои странствующие гномики – это «дудлинг», цветочки на полях скучной лекции – это «дудлинг». А для кого-то «дудлинг» - это бесконечно повторяющийся орнамент, или цифры в ряд, или собственная подпись с завитушками, десятки и сотни раз растиражированная на листке бумаги без всякой цели. В общем, если вы что-то такое бездумно чирикаете, думая о своём, на автомате, вы занимаетесь «дудлингом»! И у каждого он – свой, индивидуальный. Очень замечательное слово, об очень важном занятии.

Ноготок  у девушки заострённый, она им легонько и привычно – раз, два, три – и вывела: М/88. Москва – год 1988? Да нет же – имя и год рождения! Марина-88. Или Мария. Или Марьяна. Ай да я, какая умная! А она снова руку к стеклу поднесла. Успеет? Остановка уже близко. Успеет – вот она как быстро, двумя росчерками рисунок нацарапала –видимо, не впервой. А потом взяла – подушечкой указательного пальца обвела, медленно, с нажимом – и лёгкая графика на стекле превратилась в нечто почти монументальное. Такой рисунок не скоро затянется дымкой новой измороси. Тут и остановка. Двери открылись, отрешённый взгляд наполнился целеустремлённостью – она осознала, как проснулась –  куда и зачем ей надо. Грациозно выпорхнула на морозную улицу. И пошла, плавно покачиваясь на ходу. По своим важным делам.

Я больше никогда не встречу её – никогда. И не узнаю ничего о её друзьях, о том, есть ли  у неё дети, какую музыку она любит, какую курточку купит себе на весну, любит ли она мороженое и часто ли ходит в кино. Я не узнаю, как её зовут: Марина или Мария. Но я долго буду помнить её, и этот морозный солнечный зимний день, вскоре после Крещенья – тоже.  И маршрут автобуса. И её рисунок, который я разглядела  сразу же,  как дверь закрылась, выпустив её на солнце и оставив меня внутри.  Аккуратный,  чёткий рисунок, сделанный «на автомате» - дудлинг.  Рисунок, который смотрел на меня в упор. Пока я не доехала до своей остановки.  Свастику.