Эдит Уортон. Полнота жизни.
I
В течение многих часов она лежала со своего рода нежной вялостью, мало, чем отличавшейся от той сладкой усталости, с которой справляются в одиночестве в тишине полуденного летнего разгара, когда жара, кажется, заставила замолчать даже птиц и насекомых, и, утопая в луговой траве, всякий наблюдает сквозь крону клена бескрайнее пространство безоблачного неба и ни о чём не говорящую его голубизну. Время от времени, с определёнными интервалами, приступ боли проходил через неё, как отблеск от зарницы по небу в разгар лета, но он был слишком слаб, чтобы вывести её из оцепенения, того спокойного, восхитительного, безграничного оцепенения, в которое она погружалась всё больше и больше, без всякого сопротивления, без всякого усилия удержать уходящее сознание.
Сопротивление, усилие, знали свой час насилия, но теперь они заканчивались. Сквозь её разум, измученный гротескными видениями, фрагментами картины жизни, которую она прожила, мучительные линии поэзии, назойливые картины, однажды увиденные, неясные очертания рек, башен, и куполов, накопленные в длительных поездках, наполовину стёртых в её разуме, теперь вызывали только небольшое чувство бесцветного благополучия, неопределенное удовлетворение при мысли, что она сделала свой последний глоток яда... и что она никогда снова не услышит скрипение ботинок своего мужа, тех ужасных ботинок, и что никто не придёт беспокоить её по поводу обеда на следующий день... или книга мясника....
Наконец даже эти тусклые чувства истощились во мраке, который окутывал её, сумрак теперь наполнился бледными очертаниями роз, кружащихся легко, беспрерывно перед нею, сгустившийся до однородного иссиня-черного оттенка летней беззвёздной ночи. И сквозь эту темноту она чувствовала, что падает, падает, со слабым чувством уверенности, как будто кто-то её поддерживает снизу. Как прохладный поток он окружал её, двигаясь плавно всё выше и выше, обволакивая в свои бархатные объятия её ослабевшее и усталое тело, теперь охватывая её грудь и плечи, теперь продвигаясь постепенно, с мягкой непреклонностью по её горлу к её подбородку, к её ушам, ко рту.... Ах, теперь он поднялся слишком высоко, стремление сопротивляться возобновилось... её рот был забит... она задыхалась.... Помогите!
"Всё кончено," сказала медсестра, закрывая ей веки с официальным самообладанием.
Часы пробили три. Они вспомнили это впоследствии. Кто-то открыл окно и впустил порыв того странного, неопределённого воздуха, который гуляет по земле между темнотой и рассветом, кто-то ещё привел мужа в соседнюю комнату. Он шёл неуверенно, как слепой, в своих скрипящих ботинках.
II
Она стояла, как это казалось, на пороге, перед нею не было никаких ворот. Только широкая длинная полоса света, мягко проникающая, как сосредоточенное мерцание неисчислимых звёзд, расширяющаяся постепенно перед её глазами, с блаженной противоположностью по отношению к пещерной темноте, из которой она только что появилась.
Она ступила вперед, без страха, но колеблясь, и поскольку её глаза начали привыкать к тающей глубине света вокруг неё, она стала различать очертания пейзажа, изначальное передвижение прозрачных созданий Шелли, затем постепенно обретающих ясные формы, широко раскинутую освещенной солнцем равнину, воздушные формы гор, а теперь и серебряный полумесяц реки в долине, и голубые расписанные, как по трафарету деревья вдоль этого полумесяца, чем-то наводящие на размышления в своём невыразимом оттенке на голубой фон Леонардо, странного, очаровательного, таинственного, увлекая глаз и воображение в область невероятного восхищения. По мере того, как она вглядывалась, её сердце билось с мягким и восторженным удивлением, столь изящную перспективу она читала при виде того кристально-чистого расстояния.
"Значит смерть – это ещё не конец всему," она услышала себя громко восклицая от радости. "Я всегда знала, что её не бывает. Конечно, я верила в Дарвина. Да я верила, но и сам Дарвин говорил, что он не уверен в отсутствие души - по крайней мере, я думаю, что это так, а Уоллес был спиритуалистом, а потом был Сент-Джордж Джексон Майварт."
Её пристальный взгляд терялся в дымке отдалённых гор.
"Как красиво! Какое спокойствие!" она бормотала. "Возможно теперь я действительно узнаю, что значит жить."
Пока она говорила, она почувствовала, что её сердце стало внезапно биться сильнее, и, подняв глаза, она обнаружила, что перед нею стоит Дух Жизни.
"Вы действительно никогда не знали, что значит жить?" Дух Жизни спросил её.
"Никогда не знала," ответила она, "то полнота жизни, которое все мы сами чувствуем даёт возможность узнать, хотя у меня в жизни не было каких-либо обрывочных намёков на это, как аромат земли, который иногда доходит до каждого далеко в открытом море."
"А что Вы называете полнотой жизни?" Дух спросил снова.
"О, я не могу Вам сказать, если Вы не знаете," сказала она, почти укоризненно." Много слов, думается, определяют это: любовь и симпатия, эти в самом общем смысле, но я даже не уверена, что они истинные, и так мало людей действительно знают то, что они значат."
"Вы были женаты," сказал Дух, "всё же Вы не находили полноту жизни в Вашем браке?"
"О, уважаемый, нет," она ответила, со снисходительным презрением, "мой брак был не законченным романом."
"И всё же Вы любили своего мужа?"
"Вы очень точно выразились, я любила его, да, так же, как я любила свою бабушку, и дом, где я родилась, и свою старую сиделку. О, я любила его, и мы считались очень счастливой парой. Но я иногда думала, что природа женщины походит на большой дом, полный комнат: есть зал, через который все входят и выходят, гостиная, где проводятся официальные встречи, комната отдыха, где собираются члены семьи, но кроме этих, где-то далеко, другие комнаты, ручки дверей которых возможно никогда не поворачиваются, никто не знает дорогу к ним, никто не знает, куда они ведут и в самой сокровенной комнате, святая святых, сидит одинокая душа и ждёт звука шагов, которых никогда не будет."
"А Ваш муж," спросил Дух, после паузы, "никогда не покидал семейную комнату отдыха?"
"Никогда," она ответила, нетерпеливо "и самое ужасное, что ему нравилось оставаться там. Он считал её прекрасной, а иногда, когда он восхищался своей банальной обстановкой, примитивными стульями и столами, как из номера гостиницы, я испытывала желание крикнуть ему: 'Безумец, неужели ты не понимаешь, что у тебя под боком комнаты, действительно полные сокровищ и чудес, которые не видела ни одна душа, комнаты, в которые никто не ступал, и это всё может быть твоим, найди только ручку от двери?'"
"Тогда," продолжил Дух, "в те моменты, о которых Вы только что говорили, которые, кажется, приходят к Вам как обрывочные намеки полноты жизни, не разделялись с Вашим мужем?"
"О, нет, никогда. Он был другим. Его ботинки скрипели, и он всегда хлопал дверью, когда выходил, и он никогда не читал ничего кроме железнодорожных романов и спортивных анонсов в газетах … и … и, короче говоря, мы никогда не понимали друг друга хоть сколько-нибудь."
"Тогда, что же влияло на возникновение этих острых ощущений?"
"Даже и не знаю. Иногда запах цветка, иногда поэзия Данте или Шекспира, иногда картина или закат, или один из тех спокойных дней на берегу моря, когда каждому, кажется, что он лежит внутри голубой жемчужины, иногда, но редко, слово, произнесенное кем-то, кто случайно высказался в нужный момент, по поводу того, что я чувствовала, но не могла выразить."
"Кто-то, кого Вы любили?" спросил Дух.
"Я никогда никого не любила, тем не менее," сказала она скорее с сожалением, "и при этом я никого не имела ввиду, когда я говорила, но двое или трое, кто, затронув на мгновение определенные струны моего существа, вызвали единственный отклик той странной мелодии, которая казалась сном в моей душе. Однако редко случалось, что я испытывала такие чувства к людям, и никто никогда не предоставлял мне и момента такого счастья, поскольку это был мой жребий почувствовать это однажды вечером в Церкви Сан Мишель, во Флоренции."
"Расскажите мне об этом," сказал Дух.
"Это было на закате, дождливым весенним днём на Пасхальной неделе. Облака исчезли, рассеялись внезапным ветром, и поскольку мы вошли в церковь, огненно-красные стекла высоких окон сияли как лампы сквозь сумрак. Священник был в главном алтаре, его белое одеяние, как мертвенно бледное пятно, погружённое во мрак от ладана, свет свечей, мерцающих сверху и снизу подобно светлячкам вокруг его головы, несколько человек стояли на коленях поблизости. Мы расположились позади них и сели на скамью поблизости от табернакула Оркания.
"Как ни странно, хотя Флоренция и была знакома мне, я прежде никогда не была в церкви, и в том волшебном свете я впервые увидела инкрустированные ступени, рифлёные колоны, выпуклые барельефы и навес удивительной святыни. Мрамор, потёртый и отполированный временем, принял отвратительный розовый оттенок, наводящие на размышления определённым образом медового цвета колоны Парфенона, но более мистического, более сложного, цвета, родившегося не от глубоко въевшегося поцелуя солнца, но сложившегося из сумерок крипта, пламени свечей на могиле мучеников и света заката сквозь символические стекла хризопраза и рубина, такой свет, какой освещает молитвенники в библиотеке Сиены или пылает, как потаенный огонь сквозь Мадонну Джиана Беллини в церкви Спасителя, в Венеции, свет средневековья, более богатый, более торжественный, более существенный, чем прозрачный свет Греции.
"В церкви была тишина, за исключением выкриков священника или случайного поскрипывания стула о пол, и поскольку я сидела там, купающаяся в том свете, поглощенная увлеченным созерцанием мраморного чуда, которое возвышалось передо мной, выполненного в виде шкатулки из слоновой кости, осыпанной драгоценными камнями и отбрасывающей золотые отблески, я чувствовала себя уносимой вперёд по направлению сильного потока, начало которого, казалось, было в самом разгаре, и чьи огромные воды собрались, поскольку они означали все смешанные потоки человеческих страстей и усилий. Жизнь во всех её различных проявлениях красоты и странности казалась переплетением ритмичного танца вокруг меня по мере того, как я продвигалась, и везде, где ощущался дух человека, я знала, что моя нога знает куда ступает.
"Поскольку я глядела не отрываясь, средневековые орнаменты табернакула Оркания, казалось, таяли и превращались в свёрнутый лотос Нила, а греческий акант переплетался с руническими узлами и северными монстрами с рыбьими хвостами, а весь скульптурный ужас и красота, рождённые руками людей от Ганга до Балтии, дрожали и смешивались в восхвалении Мэри Орканием. И эта река утомляла меня всем этим, протекая мимо оживших образов античных цивилизаций и знакомых чудес Греции, пока я не достигла отчаянно мчащегося потока Средневековья, с его циркулирующими водоворотами страсти, с его омутами поэзии и искусства, отражённых в небесах, я услышала ритмичные удары молотков мастеров в ювелирных мастерских и на стенах церквей, партийные выкрики вооруженных фракций на узких улицах, декларирование поэзии Данте, потрескивание хвороста вокруг Арнольда Брешианского, щебета ласточек, которым Святой Франциск читал проповедь, смех леди, слушающих на склоне тонкие замечания Декамерона, в то время как зараженная чумой Флоренция стонала под ними: все это и намного больше я услышала, участвовала в странном унисоне с голосами, более ранними и более отдаленными, жестокими, страстными, или нежными, всё же подчиненными той ужасной гармонии, вот что я думала о песне, которую утренние звезды спели вместе, и чувствовала, как если бы она звучала в моих ушах. Моё сердце забилось от удушья, слёзы обжигали мои веки, радость, тайна этого казались слишком невыносимыми, чтобы всё это выдержать. Я даже не могла понять тогда слов песни, но я знала, что, если бы кто-то был рядом со мной, кто, возможно, услышал бы её, мы, возможно, нашли бы её смысл вместе.
"Я повернулась к своему мужу, который сидел около меня в позе терпеливого уныния, уставившись внутрь своей шляпы, но вдруг он поднялся, и вытянувшись на своих твёрдых ногах мягко сказал: 'Не лучше ли нам уйти? Кажется, здесь нечего больше смотреть, а ты в курсе, что обед за общим столом в половине шестого."
Её подробный рассказ закончился, наступила пауза, тогда Дух Жизни сказал: "В будущем это можно возместить, всё то о чём Вы только что говорили."
"О, тогда Вы действительно понимаете?" она воскликнула. "Скажите мне, как возместить, я умоляю Вас!"
"Это предопределено," ответил Дух, "каждая душа, которая напрасно ищет на земле себе родственную душу, которой можно обнажить своё сокровенное существо, должна найти такую душу и объединиться с ней навечно."
Довольный крик сорвался с её губ. "Ах, я найду его наконец?" кричала она торжествуя.
"Он здесь," сказал Дух Жизни.
Она посмотрела и увидела, что рядом стоял мужчина, чья душа (хотя в этом необычном свете она, казалось, видела его душу более ясно, чем его лицо) влекла её к нему с неукротимой силой.
"Вы действительно он?" пробормотала она.
"Я – это он," ответил он.
Она взяла его за руку и потянула к парапету, который нависал над долиной.
"Спустимся вниз вместе," спросила она его, "в ту изумительную страну, увидим её вместе, как будто одними и теми же глазами, и скажем друг другу одни и те же слова, что мы думаем и чувствуем?"
"Это," он ответил, "о чём я надеялся и мечтал."
"Что?" спросила она, с возрастающей радостью. "Тогда Вы, тоже, искали меня?"
"Всю свою жизнь."
"Как замечательно! И Вы никогда, никогда не находили никого в потустороннем мире, кто бы понимал Вас?"
"Понимали не полностью, не так, как Вы и я понимаем друг друга."
"Тогда Вы почувствуете это, также? О, я счастлива," она вздыхала.
Они стояли, взявшись за руки, смотря вниз с парапета на переливающийся пейзаж, который тянулся дальше под ними в голубое пространство, и Дух Жизни, который наблюдал у порога, слышал время от времени фрагменты их плавного разговора, гонимого обратно, как беспризорных ласточек, которых ветер иногда отделяет от их перелётной стаи.
"Вы никогда не ощущали закат…"
"Ах, ощущала, но я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так говорил. А Вы?"
"Вы помните строку из третьей вокальной партии Инферно?'"
"Ах, та строка моя любимая. Возможно…"
"Вы знаете склонившуюся Победу во фризе Бескрылая Победа?"
"Вы имеете в виду ту, которая завязывает свою сандалию? Тогда Вы заметили, также, что Боттичелли и Мантенья скрыты складками её одежды?"
"А после шторма осенью Вы видели когда-нибудь…"
"Да, любопытно, как некоторые цветы наводят на мысль дух перевоплощения некоторых живописцев, Леонардо - розы, Тициан - туберозы, Кривели…"
"Я никогда не предполагал, что кто-нибудь ещё заметил это..."
"Вы никогда не думали…"
"О, да, часто и часто, но я никогда не мечтал, что у кого-нибудь ещё есть..."
"Но конечно Вы, должно быть, чувствовали…"
"О, да, да, и Вы, также…",
"Как красиво! Как странно…"
Их голоса возвышались и спадали, как плеск двух фонтанов, отвечая друг другу через сад, полный цветов. Наконец, с некоторым нежным нетерпением, он повернулся к ней и сказал: "Любимая, почему мы должны задерживаться здесь? Вечность простирается перед нами. Давай спустимся в ту красивую страну вместе и давай устроимся прямо на каком-нибудь голубом холме выше живописной реки."
Пока он говорил, руку, которую она забыла в его руке, она внезапно отдёрнула, и он почувствовал, что облако сомнений пробежало по сиянию её души.
"Дом," она повторила медленно, "дом для тебя и меня, чтобы жить целую вечность?"
"Почему нет, любимая? Разве я не та душа, которую ты искала?"
"Д-да…да, я знаю, но, разве ты не видишь, дом – это не совсем, как дом для меня, если…"
"Если?" он с любопытством повторил.
Она не отвечала, но она думала про себя, с порывом некоторого недоверия, "Если ты не будешь хлопать дверью и носить скрипучие ботинки."
Но он снова овладел её рукой, и потихоньку повёл её по сверкающей лестнице, которая спускалась в долину.
"Пойдём, о душа моей души," он неистово просил, "к чему задерживаться? Несомненно, ты чувствуешь то же самое, что и я, та, сама по себе вечность, слишком коротка, чтобы сдерживать такое счастье как наше. Мне кажется, что я уже вижу наш дом. Разве я не представлял его в своих мечтах? Он белый, любимая, не так ли, с гладкими колоннами и рельефным карнизом синего цвета? Заросли лавра и олеандра и чащи роз окружают его, а с террасы, где мы будем гулять на закате, будем видеть лесную местность и свежие луга, где, глубоко зарывшись под старыми ветвями, красиво протекает река. Внутри дома наши любимые картины висят на стенах, а комнаты окаймлены книгами. Подумай, дорогая, наконец у нас будет время, чтобы прочитать их все. С какой мы начнем? Ну, помоги мне выбрать. Это должен быть 'Фауст' или 'Новая Жизнь', 'Буря' или 'Прихоти Марианны', или тридцать первая песнь 'Рая', или 'Эпипсихидион', или 'Лисидас'? Скажи мне, дорогая, которая?"
Пока он говорил, он видел, что ответ радостно дрожал на её губах, но он умер в последовавшей тишине, и она стояла неподвижно, сопротивляясь его руке.
"Что такое?" он упрашивал.
"Подожди немного," сказала она, со странным колебанием в своём голосе. "Скажи мне сначала, действительно ли ты абсолютно уверен в себе? Неужели на земле нет никого, кого ты помнишь?"
"Нет, с тех пор, как я увидел тебя," ответил он, будучи мужчиной, он действительно забыл.
Тем не менее, она стояла неподвижно, и он видел, что тень сомнений покрыла её душу.
"Конечно, любовь," он упрекал её, "это не то, что беспокоит тебя? Со своей стороны я прошел сквозь Лету. Прошлое растаяло, как облако перед луной. Я никогда не жил, пока я не увидел тебя."
Она не ответила на его мольбы, но, наконец, пробудившись с видимым усилием, она отвернулась от него и двинулась к Духу Жизни, который всё ещё стоял у порога.
"Я хочу задать Вам вопрос," сказала она, обеспокоенным голосом.
"Спрашивайте", сказал Дух.
"Только что," она начала, медленно, "Вы сказали мне, что каждая душа, которая не нашла родственную душу на земле, предназначена, чтобы найти её здесь."
"А разве Вы не нашли её?" спросил Дух.
"Да, но с душой моего мужа это будет также?"
"Нет", ответил Дух Жизни, "Ваш муж, представьте себе, нашел помощника своей души на земле в виде Вас, а для такой иллюзии вечности нет лекарств."
Она тихонько вскрикнула. Это было разочарованием или радостью?
"Тогда, тогда, что случится с ним, когда он попадёт сюда?"
"Этого я не могу сказать Вам. Некоторое поле деятельности и счастья он несомненно найдет, в должной мере по его способностям для того, чтобы быть активным и счастливым."
Она прервала, почти сердито: "Он никогда не будет счастлив без меня."
"Не будьте так уверены в этом," сказал Дух.
Она не заметила этого, а Дух продолжал: "Он поймёт Вас здесь не намного лучше, чем он это делал на земле."
"Независимо от того," сказала она, "я буду единственным мучеником, поскольку он всегда думал, что он понял меня."
"Его ботинки будут скрипеть так же, как всегда…"
"Неважно."
"И он будет хлопать дверью…"
"Весьма вероятно."
"И продолжит читать железнодорожные романы…"
Она вмешалась, нетерпеливо: "Много мужчин поступают ещё хуже."
"Но Вы только что сказали," сказал Дух, "что Вы не любили его."
"Правда," она ответила, просто, " но разве Вы не понимаете, что я не смогу чувствовать дома без него? Это очень хорошо в течение недели или двух, но для вечности! В конце концов, я не возражала против скрипения его ботинок, кроме тех случаев, когда болела моя голова, и я не думаю, что она будет болеть здесь, а он всегда так сожалел, когда хлопал дверью, только он никогда не мог запомнить, чтобы не делать этого. Кроме того, никто больше и не знает, как заботиться о нём, он настолько беспомощен. Его чернильница никогда не была бы заполнена, и у него всегда будут отсутствовать печати и визитные карточки. Он никогда не помнил бы, что нужно укрываться зонтом, или, что нужно спросить цену прежде, чем купить что-либо. Да ведь он даже не знал бы, что за романы он прочёл. Я всегда должна была выбирать тематику, которую он любил, с убийством или подлогом и успешным детективом."
Она повернулась резко к своей родственной душе, которая сдержанно слушала с выражением удивления и тревоги на лице.
"Разве ты не видишь," сказала она, "что у меня нет возможности пойти с тобой?"
"Но что Вы намерены делать?" спросил Дух Жизни.
"Что я намерена делать?" она повернулась к нему с негодованием. "Да ведь я хочу ждать своего мужа, конечно. Если бы он прибыл сюда первым, то он ждал бы меня в течение долгих лет и лет, и это сломало бы его сердце, если бы он не нашёл меня здесь, когда он придёт." Она указала высокомерным жестом на волшебное видение холма и долины, клонящейся далеко к прозрачным горам. "Он не дал бы за всё это ни шиша," сказала она, "если бы он не нашёл меня здесь."
"Но рассудите," предупредил Дух, "это Вы теперь выбраны для вечности. Это решающий момент."
"Выбрана!" она сказала, с полугрустной улыбкой. "Вы всё ещё придерживаетесь старомодной фикции о выборе? Я думала, что Вы знаете, что-то получше, чем это. Как я себе помогу? Он решит, что найдёт меня здесь, когда придёт, и он никогда не поверит Вам, если Вы скажите ему, что я ушла с кем-то ещё… никогда, никогда."
"Да будет так," сказал Дух. "Здесь, как на земле, каждый должен решать за себя."
Она повернулась к своей родственной душе и посмотрела на него мягко, почти задумчиво. "Мне жаль," сказала она. "Мне было бы приятно поговорить с тобой снова, но ты поймёшь, я знаю, и осмелюсь сказать, что ты найдёшь кого-то ещё намного более умного."
И не делая паузу, чтобы услышать его ответ, она помахала ему на прощание и вернулась на порог.
"Мой муж скоро придёт?" она спросила Духа Жизни.
"Этого Вам не дано знать," ответил Дух.
"Неважно," сказала она, бодро, "у меня есть целая вечность, чтобы ждать."
И оставаясь одна на пороге, она прислушивалась к скрипению его ботинок.
Отредактировано zulus (2012-08-01 15:12:39)
