Серёжа

Вначале было хорошо: мама не пошла на работу. Она с утра надела его любимый халат, в котором он обычно видел её только перед сном, когда после душа, она заходила, душистая и родная, поцеловать его на ночь. На халате жили разноцветные бабочки и маленькие-маленькие  птички с длинными клювиками. Мама называла их крибли… или клибри. Нет, всё-таки крибли. Красивые птички, такие милые и волшебные, хотя мама и сказала, что они настоящие и даже обычные, только у нас не водятся. Ещё там росли странные цветы с длинными тычинками и перекрученными лепестками. К тому же, это был халат для сказок – мама всегда была в нём, когда рассказывала ему сказку на ночь. Первую – из книжки, по порядку; а вторую – если выпросишь – из головы. Она рассказывала – а он рассматривал птичек и разноцветных бабочек. Ну и слушал, конечно. Вторая сказка была всегда самая лучшая. Хотя иногда немного странная – мама прикрывала глаза, голова её смешно падала на грудь, она её вскидывала и продолжала говорить, не открывая глаз, не своим – глуховатым далёким голосом. Слова сливались одно с другим, наползали одно на другое в полном беспорядке; он никак не мог уследить за ними, сердито дёргал её за рукав и громко говорил: «Мама, не спи! Не спи – рассказывай!» И всё равно он любил именно вторые сказки, хотя они и были не такие гладкие, как из книжки. И без картинок. Зато он тоже иногда что-нибудь вставлял, самое важное – а мама подхватывала. И ещё – эти сказки всегда были с продолжением. Они были как хорошие сны – но ещё лучше, потому что по заказу. Хочу сегодня хорошее продолжение хорошего сна! Извините – хорошие кончились. Остались только замечательные – сойдёт? Да!!!!

Сегодня мама была дома с самого утра, потому что он заболел. В своём замечательном халате она сновала по квартире, поила его любимым морсом, улыбалась ему, набросала прямо в кровать любимых игрушек. Она закутывала его по самый нос, когда проветривала комнату, подтыкала одеяло, и он мог капризно пищать: «Мама, я устал так лежать – ну закрой уже форточку!» Она не сердилась. Она пообещала приготовить ему что-нибудь вкусненькое, и он слышал, как она тихо напевала-мурлыкала на кухне. И как чайник свистел. И когда позвонила эта её тётя Лена, она сказала ей: «Извини, я не могу с тобой говорить – у меня Серёжка заболел». И бросила трубку. Да, сначала всё было хорошо.

А потом сильно заболело горло – не до морса. Мама сделала кисель, его он не так любил, но она сказала, что ему нужно много пить. И что с киселём легче будет проглотить голубенькую таблеточку, которая его обязательно вылечит. Он честно проглотил, а горло всё болело, голова была не своя – ужасно горячая, и его трясло и почему-то стало очень холодно, даже под одеялом. И ему было так обидно, и злость взяла на голубую таблетку и на маму – ну зачем она его обманула, что поможет. Но сил ругаться не было, и он тихонько заплакал, совсем без всхлипов, только слёзы бежали по лицу. И тут как раз вошла мама. Она ничего не сказала, вынула у него из подмышки градусник и как-то обмякла. Потом быстро пошла на кухню и вскоре вернулась и дала ему в ложке какую-то растолчённую горечь: «Глотай!» У него не было сил сопротивляться.

Потом пришёл папа, и Серёжа слышал, как она ему что-то быстро-быстро тихо-тихо говорила, а потом он ей: «Разве можно было анальгин с аспирином, да ещё столько? Даже я знаю, что нельзя! Там же на килограмм веса!» А она ему что-то такое ответила, самым плохим своим голосом, и папа замолчал. Он вскоре пришёл в комнату и встал около кровати: «Ну ты как, сын?» Серёже было трудно говорить, хотя он был очень рад, что папа пришёл. Тот стоял, такой большой и сейчас почему-то нескладный. У него руки так виновато упали вдоль туловища, как будто это были не его руки, а протезы какие-то – Серёжа  по телевизору видел, они тоже так вот вдоль тела висят. Или как лапы у его игрушечного медведя – они же мягкие, без костей. И если хочешь, чтобы медведь лапу поднял – нужно это сделать за него, а потом ещё и подержать как надо, чтобы он привык и лапа не упала. Папина ладонь как раз была недалеко от глаз, Серёже почти не больно было её разглядывать: она была широкая и около костяшек пальцев росли волоски, светлые, хотя папа были шатен. И на голове шатен, и под рубашкой шатен. «Надо потом спросить, почему так» - устало прошелестела в голове мысль. «Тебе чего-нибудь хочется?» - спросил его папа голосом, который у самого Серёжи бывает, когда он вначале провинится, а потом очень хочет помириться. «Холодно» - хотя он сказал тихо, но папа услышал. И сразу укрыл его стёганым одеялом, поверх шерстяного. «Лучше?» - «Да»- прошептал Серёжа, хотя лучше не стало.

А потом снова вошла мама, с горшком, и сразу увидела второе одеяло. И сунув папе горшок в руки, быстро подбежала к кровати и сдёрнула второе одеяло, и закричала на папу тоненьким и злым голосом: «Когда такая температурища, нельзя, нельзя кутать! Так и убить можно! Ты чем вообще думаешь?» А папа совсем не обиделся, он только тихо поставил горшок на пол, улыбнулся Серёже и подошёл обнять маму: «Ну что ты, Маша. Всё будет хорошо. Ну успокойся.» «Я не Маша, я Таня!» - закричала мама: «А ты, а ты!» И она вырвалась и выскочила из комнаты. Серёжа понял, что плакать. Маму действительно звали Таней. Но когда они с папой были особенно весёлые, в самые хорошие дни, он почему-то звал её Машей, а она его – Пашей (вообще-то он был Николай). Серёжа однажды спросил, почему так – а они оба только засмеялись, и папа сказал: «Знаешь, так уж сложилось». Серёжа больше не спрашивал – зачем, и так всё понятно. Но сейчас мама не хотела быть Машей, и она накричала на папу, чего никогда не делала. И Серёже вдруг стало очень грустно и немного страшно, и жаль себя почему-то. «Папа, не кричите, мне уху больно» - сказал он и отвернулся к стенке. «Извини, сын. Мама устала сильно, а я ошибся, но не нарочно. Прости нас. Я оставлю тебе маленький свет, ты попробуй заснуть. Скоро лучше будет.» Папа помолчал, потом добавил: «Я тебе обещаю, будет лучше. Я скоро приду». Вот мама тоже обещала, а голубая таблетка не помогла всё равно…  Но Серёжа промолчал.

Папа вышел, а свет, хоть и неяркий,  всё равно резал глаза. Серёжа зажмурился. Голова странно уплывала, проваливалась куда-то. Это было очень неприятно, будто она могла куда упасть прямо сквозь подушку – горячую и неудобную. Её ничего не могло задержать, она стала какая-то сама по себе голова. И, чтобы не потерять свою непослушную голову, Серёжа всеми силами потянулся за ней, - и тоже уплыл, уплыл, уплыл…

Потом он почему-то уже стоял на подоконнике, а окно было открыто. За окном кружился снег, но Серёже не было холодно. И жарко тоже не было, и дрожь не била – ему было хорошо и спокойно стоять вот так и смотреть на кружащийся снег. И казалось, что он сам стал совсем-совсем лёгким, прямо как этот снег.  Было уже совсем темно, а снежинки – те, что подлетали близко – все были резные, и каждая новая, не такая, как её сёстры. Серёжа сравнивал бы и сравнивал; смотрел бы и смотрел на их кружение -  он даже сам стал тихонько раскачиваться. А потом всё сильнее – ведь веса в нём не стало, и на самом лёгком ветру он мог качаться, как хотел – одним усилием воли. А ещё потом он заметил фонарь – тот гляделся прямо в окно, и свет его колебался, потому что он тоже раскачивался, отбрасывая странные замысловатые тени на белеющий внизу снег. И снежинки в неверном свете этого старого фонаря летели почему-то вверх, по спирали, широкой снизу и постепенно суживающейся где-то наверху, за пределами светового круга. Так Серёже показалось, но он точно знал, что воображение правильно достроило то, что глазами невозможно было полностью рассмотреть. Его манила эта уходящая в небо спираль, стоило только сделать шаг – и можно было полетать вместе со снежинками, такими невозмутимыми и прекрасными своей неповторимой, хотя и геометрической красотой.

И Серёжа шагнул с окна – и вот он уже летит, одной из снежинок этого единого вихря, ленивого и неумолимого, потихоньку поднимающего его всё выше. Он не чувствует себя птицей – ведь, чтобы летать, птицам нужно взмахивать крыльями, напрягать силы. И даже когда они парят, то должны следить за воздушными потоками; хотя, конечно же, это чувство у них врождённое и орлу гораздо легче, чем самому опытному планеристу. Нет – Серёжа полностью расслаблен, во власти ленивой снежной спирали, ему ни о чём не надо думать, и ему так хорошо сейчас. Он дремотно отмечает, что спираль затягивает его, круг сужается, движение убыстряется; он чувствует внизу живота сладкое, немного странное ощущение непонятной тревоги от чего-то неизведанного впереди. И всё же ему хорошо, как никогда – и не хочется ничего менять и ни о чём думать, только отдаться этому кружению в полную, безраздельную власть. Он утратил имя, у него нет истории, у него нет своего лица. Он теперь снежинка – не совсем такая, как другие; но это мало кто разглядит, даже если захочет вглядеться. Звёзды всё ближе и ближе, ему кажется, что захоти – и можно потрогать их рукой. Только ему пока не хочется. И ещё он чувствует, хотя и не размышляет об этом, что если что-то и зависело от него поначалу, то теперь он уже в плену этой живой, набирающей скорость спирали, он слился с ней и пути назад нет. Он следует её плану и летит проложенным ею путём. Господи, как же ему хорошо. Он снова закрывает глаза.

«….иииии… трииии…нольтрииии!» Из своей полудрёмы он смотрит вниз, туда, откуда доносятся звуки. Глаза открывать необязательно – он и так видит её. Она стоит по колено в снегу, в своём халатике для сказок и раскачивается. Не потому, что дует ветер – она сама по себе страшно раскачивается из стороны в сторону, всё сильнее и сильнее, и кричит громким незнакомым глухим безжизненным голосом, на одной ноте, без слов: «...ааааааа…аааааа…аааааа». Она не может остановиться. А ветер внизу злой – он раздувает полы халатика. У неё расстегнулась нижняя пуговица. Серёжа видит эту пуговку и его вдруг грубо вырывает из мягкого покачивания снежной спирали, вырывает странным словом, которое она сказала о ней несколько дней назад: «Оторвалась с мясом-с мясом-с мясом-с мясом. Надо пришить покрепче, на ножке-ножке-ножке». Он помнит, да – он помнит, как помогал ей крутить нитку вокруг ножки и она сказала: «Хорошо, что у меня целых два мужчины. Я бы не смогла так туго закрутить. А это ведь важно – вон какая у тебя ножка получилась крепенькая!» Неужели его ножка всё-таки не удержала пуговку, и та снова оторвалась «с мясом»? Как сквозь линзы бинокля, он видит её глаза – и не узнаёт их. У его мамы зелёные глаза, а сейчас их цвета не видно, такими огромными стали её чёрные-пречёрные зрачки. Один раз он уже видел, что зрачки у неё ожили и стали расти, так что глаза сделались чёрными. Но в тот раз её чёрные-пречёрные глаза были счастливыми – это был один из дней, когда мама с папой были «Маша» и «Паша», и у обоих, когда они смотрели друг на друга, совсем не видно было радужки. Они оба были черноглазыми в тот день – и очень-очень молодыми, и не то чтобы весёлыми, а какими-то немного сумасшедшими и чуть смущёнными. Так Серёже запомнилось. А сейчас её глаза были совсем мёртвыми, как у заводной куклы, и голос тоже стал механическим, как у куклы: «…аааа…аааа…ааа». Что с ней не так? Серёже вдруг стало очень холодно, и больше не было уютно внутри замечательной снежной спирали, ведущей прямо в небо. «Мама! Простудишься!» - хотел закричать он, но его не было слышно, потому что, набравшая скорость спираль вдруг обрела свой собственный голос: она шумно торжествующе завывала, она уже не обволакивала, а уверенно влекла его к самому истоку перевёрнутой воронки.

Серёжа испугался. Ему больше не хотелось отдаться на волю волшебной спирали; несмотря на шум в ушах, он не мог не различать далеко внизу глухого маминого «... ааа…». И он вспомнил – да, он-таки вспомнил! «Если попадёшь в водоворот, сын, и тебя засосёт, - не пытайся тратить силы, чтобы побороть воронку. Расслабься, попробуй пойти у неё на поводу. Она сама быстро  принесёт тебя на самое дно – а там чуть в сторонку отнырнёшь – и вот ты уже свободен!» Мама тогда сердилась на отца: «Ну зачем ему это – он и плавать не умеет ещё. И вообще – не надо заплывать туда, где могут быть водовороты!» Но сейчас Серёжа вспомнил про страшные омуты – и сделал усилие, чтобы ещё быстрее подниматься вместе с потоком ревущих и почему-то ставших недобрыми снежинок. И – прав был папа – вскоре воронка совсем сузилась, и – раз! – он сумел скользнуть в сторону. И начал быстро-быстро падать вниз, от внезапности перемены ещё раз не на шутку испугавшись.

Когда он очнулся, то лежал в своей кровати, совсем голый. Ему было холодно и почему-то мокро. В комнате пахло то ли спиртом, то ли водкой. Серёжа не мог в это поначалу поверить – но водкой пахло и от него! Представляете! Мама стояла с влажной от спирта салфеткой в руках. Когда она увидела, что он открыл глаза, она как-то странно охнула, выронила салфетку и быстро притронулась рукой к его лбу. Пуговка, конечно, была расстёгнута, и ещё мама была босая. «Простудишься!» - всё-таки сумел выговорить Серёжа, и она попыталась улыбнуться ему, но губы дёрнулись куда-то не туда. «Пойди выпей чаю, Маша. Я всё сделаю», - сказал папа, и мама быстро-быстро убежала, крикнув папе странные слова: «Трубку брось, не звони никуда! В больницу не отдам!» «Папа, зачем в больницу? Кого?» - спросил Серёжа испуганно. «Да никого, мама что-то напутала от усталости. Поворачивайся, сын, пижаму будем надевать».

Потом Серёжа заснул, ему было спокойно и тепло. А когда он проснулся пописать – рядом была мама – ура! Она свернулась калачиком с самого краю, чтобы его не разбудить, и тихонько посапывала. Серёжа подёргал за ножку на пуговице – она держалась крепко, он ведь так старался! «Не пойду писать – а то вдруг проснётся и уйдёт», - решил Серёжа. «А завтра с утра надо попросить морсу. И куриных котлеток с пюре на обед. И чтобы папа доделал ту модель самолёта, которую мы почти доклеили – он уже сто лет обещает!» Он уткнулся носом в мамину подмышку. Всё было очень-очень хорошо.

А за окном бледный круг света от фонаря почти рассеялся – светало. И ветер стих. И снег падал сверху вниз, как полагается, укрывая землю мягким покрывалом. Спираль раскрутилась, как будто её и не было вовсе, и следа не осталось. А может, и правда не было её, ведь никто утром про неё не вспомнит. Серёжа уж точно – ему бы только про самолётик не забыть. Вот про котлетки он точно не забудет – он ведь ужасно голоден, хотя и спит сейчас.

Теги: зулусьи россказни